В Кокуй-башне сделали инсталляцию по мотивам разорения Новгорода опричниками Грозного. Ничего лишнего - строки хроники, манекены в позах мертвецов и красная подсветка. Впечатляет. Грозный в Новгороде такой геноцид устроил, что на памятнике 1000-летия Руси его нет. Почему-то всплывает в голове аналогия с "делом тамплиеров" - те же цели прищучить бизнесс-олигархию, которая больно самостоятельна, и прибрать на халяву их сбережения. И как-то нервно проводишь параллели с современностью.
Ездили в Витославлицы. Прекрасное место, рада, что увидела. Хочется нарисовать много картинок по мотивам.
А еще посетили Новгородский музей живописи (это новое время, 18-20 вв.), и вот об нем-то и речь. Поход прошел под знаком "ностальгия по лучшим временам". Во-первых, в музее играют свадьбы. Именно играют - не заезжают на десять минут сфотаться в холле в обнимку с колонной - в центральном зале стол стоит, регистраторы готовятся речь произнести, Мендельсон на весь этаж орет, гости по залам с шампанским шатаются, носятся ополоумевшие невесты в кринолинах, тряся ими, аки куры крыльями, и хватаясь за бюст Наполеона, как за последнюю надежду, пока фотограф их на штатив снимает, выкрикивая голосом балаганного зазывалы "Воооот теперь еще ножку сууююдаааа!" И ты тут, понимаешь, по стенке жмешься, словно в чужую коммунальную квартиру ошибкой попал. "В греческом зале, в греческом зале". Нет, я понимаю, что у них день особенный, что в Новгороде мало куда пойти можно, а тут тебе фарфор-хрусталь и картинки прикольные на стенках. И что музею надо зарабатывать, так что либо картинки на стенках и невесты в приложение, либо ни невест, ни картинок. Но - брр!...
Лучи ненависти всем, кто довел музеи до необходимости зарабатывать таким образом.
Между тем в музее есть, что посмотреть. Потрясающие Боровиковский, Левицкий и Аргунов, конец восемнадцатого века, который мне оплошкой памяти иногда внезапно мил. Смотрела на портеты Боровиковского с чувством дежа вю: у него, как у плодовитого светского фотографа наших дней, есть любимые поза и антураж - белое легкое платье с голубым...
Портреты Е.Арсеньевой (1794-97?), М.Лопухиной (1797), Е.Нарышкиной (1799)
А тут на стеночке рядом: портрет Е.И.Неклюдовой (1798), Е.Новосильцевой (?), неизвестной в чепце (?)
Неклюдова в платье, как у Лопухиной; Новосильцева - как у Неклюдовой, но с бантиком; неизвестная вовсе в другом, но бантик почти как у Новосильцевой.
Но думаешь совершенно не об этом. Думаешь - какие же они все разные! У них по моде одинаковые платья, одинаковые парики, одинаковые позы, более того! - он строит их лица по одинаковой методике и в одинаковой технике, восходящей явно к опыту копирования мраморных голов - и вот как?! как они все такие разные? как он это делает? А какая техника - они все тают, тают в воздухе, ни одного четкого контура, мягкая, обволакивающая, туманная живопись. Так писали, пожалуй, английские мастера, Рейнольдс и Гейнсборо. Пока искала картинки, увидела интересную подборку ампирных платьев у Боровиковского у Ольги Свириденковой - тут. Иллюстрации отсюда.
А вот братья Аракчеевы. Кроссааавчики.
И.Б. Лампи-старший. Портреты Андрея и Алексея Аракчеевых.
Потрясающие портреты, просто потрясающие. Настолько виртуозно сделаны! И насколько хороша манера исполнения, настолько же омерзительны изображенные - и просто диву даешься, как это художник умудрился схватить и показать, как сквозь слой вот этой модой предписанной и на лицо надетой многозначительной неопределенности выражения, смеси эдакой блуждающей меланхолии напополам с загадочной мимолетной полуулыбкой, должной подразумевать, несомненно, тонкую душевную организацию и богатый внутренний мир изображенного - выпирает ни с чем не перепутываемая самодовольная ухмылка беспринципного новориша, убежденного, что ему все дозволено и этой вседозволенностью до крайности наслаждающегося. Сразу вспоминаю депутатов, однажды приезжавших к нам в библиотеку. Вот у них такие же лица были. Это какой-то другой биологический вид, даже внешне не спутаешь. Вот наши мужики, худые, поджарые, с вечной озабоченностью в глазах о том, как прожить на нашу зарплату и еще тащить семью - и эти, упитанные, мускулистые, по которым сразу видно, что они сладко едят, мягко спят, занимаются фитнесом и ездят на дорогих машинах, в глазах - вечное сияние чистого разума, на устах улыбка жизнерадостного младенца и разговоры о том, что - давайте забудем наши беды и разногласия и будем радостно работать на благо нашей общей родины! Вредная все-таки штука классовое чутье, ты его гонишь, а оно никуда не девается. Смотришь на этих современных аракчеевых и думаешь, что как-то все повторяется в России-матушке.
Перехожу в следующий зал, и - где оно все? Куда все девалось за неполных двадцать лет? Положим, в Англии и Рейнольдс, и Гейнсборо тоже сошли со сцены в 1790е; но многие, начавшие работать в 1780-х, благополучно продолжали до 1920-х - Фюссли, Флаксман, тот же Косуэй, да и Блейк в том числе... Новые имена, новые краски. Куда девалась эта тающая в дымке нежная поэтическая недосказанность? К 1812 году живопись куда грубее и определеннее, с четким контуром, определенным пятном, большим контрастным разбросом колорита. Какими же плоскими, бравурными, одномерными кажутся после Боровиковского, Рокотова, Левицкого пришедшие им на смену Брюллов и Кипренский! Какими же напыщенными, самовлюбленными, поверхностными и недалеко мыслящими представлялись, должно быть, старому поколению, уходящему корнями в опыт сентиментализма, что новомодный ампир с его имперским размахом и культом стяжательства, что новоявленный романтизм... Должно быть, опыт пережитых девяностых сделал меня болезненно-чувствительной к утрате культурных традиций. Не могу не проводить параллели. Самое яркое впечатление от музейного визита, да. И, наверно, увы.
Третий этаж хорош тем, что Мендельсон его не достигает. Ну да, здание музея - бывшее здание Дворянского собрания, стены толстые - редкий, скажу я вам, Мендельсон долетит.
На третьем этаже коллекция современного искусства - то есть, после 1917 года. Тут у меня впервые уложилось как-то по эпохам мое разбросанное знание советского и постсоветского... 1920-е - это продолжение поисков начала века, это излет конструктивизма и абстракции, это Фальк, Ларионов и иже с ними. От 1930-х - ОДНА картина. Портрет близких художника за шахматами. Хорошая, крепко взятая живопись, вроде реализм, да так странно-напряженно взяты света, что возникает из ниоткуда ощущение опасности, вроде не предвещаемой никак сюжетом... Хотя, может, это я постскриптум драматизирую. Сороковые - пара военных портретов, зато пятидесятые светлы и оптимистичны, со всякими молодыми рабочими и крестьянами на пашне, с репинским задором и широтой сочного мазка. Шестидесятые - "суровый стиль" (это официальный термин), лаконичное письмо, лишенное деталей, размах пейзажей, взятых "с птичьего полета", монументализм строек века, взятых скупо и с необычных ракурсов геологов, плотогонов, строителей в их рабочей обстановке - героев того времени - и за всем этим жажда обновления формы и смыслов. Семидесятые-восмидесятые, которые я своеобразно помню, время моего детства - время вопросов, на которые нет ответов, время ухода в семью и лирику, где личностным драмам придается вселенское значение. От этого времени есть "Портрет художника с женой" - смотреть на это страшно, как на соприкосновение двух космосов. Смыслы множатся и обрастают личностной коннотацией, без комментария автора и не поймешь. Маленьким ребенком я смотрела "Лунную радугу", и ничего оттуда не помню, кроме эпизода, когда когда космонавты зачем-то ползут там через наэлектризованное лунное плато, в которое ежеминутно бьют молнии - а зачем ползут? куда ползут? непонятно, и это рождает невыносимое такое ощущение отчаяния и заброшенности. Нет никого, кроме нас, и надеяться больше не на что. Вот это невнятное детское воспоминание для меня до сих пор наиболее яркий образ искусства той поры. Увиденное - подтверждает. По поводу всего что позже - нет определенного впечатления - череда личностей, которые пестро и разнообразно утверждают себя, и это, наверное, хорошо.
В общем, отличная коллекция в Новгородском музее.
Правда, мысли рождает какие-то странные. Но это моя вина, не ее.